Золотая цепь. Дорога никуда - Страница 127

127

И далее: «Будущее казалось очень далеким, а Грин хотел его осязать сейчас, немедленно. Он хотел дышать чистым воздухом будущих городов, шумных от листвы и детского смеха, входить в дома людей будущего, участвовать вместе с ними в заманчивых и веселых экспедициях в свободные моря, жить рядом с ними легкой и осмысленной жизнью. Действительность не могла дать этого Грину».

Мне думается, что мотивировка эта верна только частично. Нельзя забывать, что многие годы Александр Грин был связан с мелкобуржуазной партией эсеров, программа которой представляла лишь пародию на революционность.

Начитавшись эсеровской литературы, открыв нараспашку свою доверчивую душу мечтателя, он с головой ушел в подпольную революционную, как он думал тогда, работу, смело рискуя своей свободой и жизнью. Еще в 1903 году Грин был арестован и просидел в севастопольской и феодосийской тюрьмах до конца октября 1905 года. В своей, так и не отправленной, автобиографической анкете английскому издателю Картеру Грин, между прочим, писал: «Много странствовал по белу свету, проживал в тюрьме (говорят: сидел, но там не всегда сидят, чаще ходят из угла в угол или лежат), в 1905 году военно-морской суд приговорил меня к бессрочной ссылке в Сибирь. Амнистия освободила меня».

Но и позже, когда начал расцветать писательский талант Грина, когда впервые в жизни он, казалось, нашел себе «место под солнцем», он вновь был подвергнут аресту, опять сидел в тюрьме и был выслан в Архангельскую губернию — в Пинегу, а затем в Кегостров. Говорят, что Грина предал человек, которого он считал своим верным другом.

Но не суровые репрессии царского правительства, а ничтожество идеек эсеровщины подточили веру Грина в революцию. Он был достаточно наблюдателен и умен, чтобы увидеть истинное лицо своих товарищей по партии. В своей «Автобиографической повести» Грин дает короткую и меткую характеристику одному из тогдашних деятелей эсеровского движения: «Это был краснобай. Ничего революционного он не делал, а только пугал остальных членов организации тем, что при встречах на улице громко возглашал: «Надо бросить бомбу!» или: «Когда же мы перевешаем всех этих мерзавцев?»

Грин разочаровался в этих интеллигентных слюнтяях еще задолго до того, как они встали на путь откровенной контрреволюции и после Великого Октября поднимали кулацкие восстания и организовывали террористические акты против вождей рабочего класса.

Именно эсеры отравили душу Грина неверием в революционное преобразование жизни, когда все люди станут счастливыми, радостными, правдивыми и отважными, что, естественно, несет за собой социалистическая революция.

Именно они своим мелким политиканством и бесплодным краснобайством нанесли незаживающую рану в самое сердце писателя, и он предпочел удалиться в мир грез. Именно поэтому в день, когда грянул выстрел с «Авроры», Александр Грин остался на палубе своего корабля-мечты; на всех парусах он мчался в фантастические страны, где сам воздух был пропитан мужественной и радостной романтикой, и уже до конца дней своих так и не понял, что именно этой романтикой, героической романтикой революции, дышит вся огромная Россия — родная земля писателя, которую он любил так верно и сильно.

И еще одно: как важно в самую трудную минуту жизни почувствовать своим локтем сильный и теплый локоть товарища! Как важно не остаться совсем одиноким в часы самых глубоких, полных противоречий размышлений! Как необходимо ощутить свое органическое единство с мускулистым телом целого коллектива людей, отчетливо знающих, чего они хотят, за что и как борются!

А Грин был одинок. В сонном южном городишке «волшебник из Гель-Гью» делал индейские луки и приручал молодого ястреба.

Вот бы прийти к нему в эту пору и сказать: «Ну же, Александр Степанович, покинь хоть на время свой Бульвар Секретов и выйди на Площадь Революции, откуда, как с крыши мира, тебе откроется все скрытое ранее липким мраком будней дореволюционной России. Смотри, Александр Степанович, и слушай!»

И он бы, конечно, увидел.

Увидел бы коренастую фигуру Ленина, быстро идущего по гулким коридорам Смольного, чтобы подняться на трибуну II съезда Советов и заявить делегатам рабочих, крестьян и солдат, посланных из приволжских городов, сел далекой Сибири, из окопов:

«Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась».

Увидел бы солдата, ставшего легендарным комдивом, мчавшегося на коне, в черной бурке, распростертой на ветру.

Увидел бы лучших людей партии, идущих с примкнутыми штыками по ледяному плато к огнедышащим фортам мятежного Кронштадта, чтобы с беспримерным мужеством подавить последнюю вспышку контрреволюции.

Увидел бы голубоглазого пастушонка, ставшего астрономом и смело преодолевшего бездну световых лет, чтобы поведать людям о бесконечно далекой звезде. Увидел бы черномазого ученика слесаря, севшего в министерское кресло…

Увидел бы своих современников, целый многомиллионный могучий народ, поднятый революцией на подвиг, на дерзания, на осуществление самой светлой и радостной мечты…

И тогда был бы у нас еще один талантливейший писатель, который вдохновенно воспел бы романтику, рожденную Октябрем 1917 года.

Но он был слишком долго в плену своих фантазий, а тогдашняя критика не признавала его, относясь к нему в лучшем случае как к эквилибристу, забавляющему публику игрою с пылающими факелами и хрустальными шариками.

И Грин ушел из жизни вечером 8 июня 1932 года, сломленный яростной и беспощадной болезнью, так и не поняв, что он уже много лет прожил в стране, народ которой совершил большее чудо, чем все его герои, летающие в блистающем мире или пробегающие по волнам во имя того, чтобы человек познал и ощутил счастье, право на которое дает сама жизнь.

127